Страница 1

Страница 1_12



		Бойцы вспоминают минувшие дни.

	"Гвардейцы медицинской службы"
	И. Д. Боенко
	врач

	В 4-й Воронежский гвардейский стрелковый полк мы с однокурсником Иваном Розиным попали в феврале 1942 года. Произошло это так.
	В бою под Бутырками, что возле Щигров, погиб младший врач полка Владимир Вебер. Он учился в нашем институте. Мы знали этого высокого и красивого студента, очень похожего на одного из прославленных советских маршалов, имя которого произносить вслух в то время не рекомендовалось. Рассказывают, доктор Вебер оставался еще в деревушке, перевязывая раненых, когда на окраине появились немецкие танки. Бегущие от деревушки солдаты так и не узнали точно, кто был в той одинокой подводе, которая вырвалась с деревенской улицы на полевую дорогу и тут же попала под ураганный огонь бронированных чудовищ. Кто-то, но так и осталось неизвестным, кто именно, видел, что в этой повозке вместе с другими ранеными был младший полковой врач. Но взметнулся кверху конус дыма, снега, земли, мелькнули обломки, и не стало ни лошадей, ни повозки, ни людей. Так, говорили, окончилась жизнь Владимира Вебера.
	Командир санитарной роты, пожилой воронежский врач Вайсберг, тяжело заболел, и его отправили в госпиталь. На их место ехали мы с Иваном Степановичем Розиным.
	Проплывали перед глазами названия станций и полустанков. В теплушках было многолюдно. Здесь же находилось несколько ветеранов полка. Они возвращались на фронт. Был среди них и старший батальонный комиссар Николай Петрович Латышев. В теплушке много говорили о боях, в которых участвовали воронежцы-добровольцы. Вскоре нам стала известна история полка.
	— Вы должны радоваться, что попали в такой полк, — вспоминали мы слова Анатолия Афанасьевича Трущенко, бывшего ассистента кафедры врачебного контроля Воронежского мединститута, ставшего старшим врачом полка. Именно он по каким-то одному ему известным соображениям выбрал меня и Ваню Розина из многих сотен студентов нашего курса в качестве будущих врачей. — Вас в полку примут как родных. У нас все бойцы и командиры из Воронежа.
	В Старом Осколе, где в то время заканчивался железнодорожный путь, Латышеву удалось раздобыть машины. На них погрузили те многочисленные посылки, которыми нас щедро нагрузили воронежцы. Дорога, ведущая к фронту, была аккуратно расчищена от снега и до блеска укатана колесами машин. Девушки-регулировщицы ловко и щеголевато взмахивали флажками. Вечерело.
	— Фронт близко, — предупредил Латышев сидящих в кузове, — следите за воздухом.
	Да, фронт был действительно недалеко. Мы слышали громовые раскаты, а когда огромное февральское солнце как-то нехотя ушло за линию горизонта, в сгущающихся сумерках на юго-западе (а именно туда направлялась наша машина) стали видны полыхающие зарницы.
	На небе появились звезды. Они густо усеяли его и были удивительно яркими и чистыми. Морозило. Машину мягко покачивало на неровностях дороги. Нас клонило ко сну. И вдруг мне сквозь дремоту показалось, что целый сноп звезд одна за другой стремительно покатился навстречу нам и стал падать, зарываясь в снег неподалеку от дороги. Машина резко остановилась. Из кабины вывалился шофер и, пригибаясь, побежал в степь. Из кузова, толкаясь и возбужденно крича, стали выпрыгивать солдаты. Мотор машины гудел, и из-за шума его, непривычно громкого и завывающего, я ничего не мог понять.
	Через некоторое время все заговорили оживленно и с нескрываемым облегчением:
	— Хорошо еще, что бомбу не бросил...
	— Пули совсем рядом с машиной ложились...
	— Вот гад, и как он нас заметил...
	Только теперь до меня дошло, что «он» — это немецкий летчик и что нас обстреляли с самолета.
	В Выползовку, где стоял наш полк, мы приехали перед рассветом. Горланили петухи. Укрытые попонами, дремали у саней лошади. Скрипел под ногами часовых снег.
	Встреча в санитарной части была шумной и радостной.
	За завтраком Анатолий Афанасьевич Трущенко представил нас сослуживцам. Второй младший врач полка Вахаб Абдусалямович Абдусалямов был болезненно худ и высок. Он не вмещался в комнатушке и, чтобы случайно не зацепиться головой за потолок, ходил сгорбившись, осторожно, У него был горбатый нос, широкие скулы, выпуклые, с восточным узким разрезом глаза, покатый лоб и длинные жесткие волосы, зачесанные назад.
	В санчасть он был прислан в отсутствие Анатолия Афанасьевича. И теперь, рассказывая о себе, он сообщил, что на фронте с первых дней войны, был в окружении, несколько недель с остатками части пробирался к своим, жестоко голодал и мерз. Говорил он тихо, смущаясь и волнуясь, и от этого его восточный акцент был особенно заметен.
	Своих студентов — Сергея Ослопова и Федора Жулева — мы узнали сразу, хотя и непривычно было видеть их в военной форме. Они кинулись к нам с расспросами об институте, об общих знакомых, о Воронеже. Со старым военфельдшером Иваном Дмитриевичем Писаревым, рябоватым и плотным, у нас также нашлись общие знакомые.
	— Значит, вы видели совсем недавно Михал Николаича? — кричал он, узнав, что я работал на здравпункте вместе с доктором Володимировым. — Как он там? Говорите, трудно ему одному? Ничего, выдюжит. Он крепкой закалки человек...
	Оказался знакомым и повар санчасти Всеволод Растворцев. До войны, выполняя поручение райкома комсомола, я вел в театре музыкальной комедии семинар по истории партии. Растворцев был там одним из ведущих артистов.
	Уже в первый день своей «настоящей» военной службы мне пришлось дебютировать в качестве врача. Обычно, вспоминая о первых шагах своей самостоятельной работы, все или большинство врачей говорят о чувстве неуверенности и даже растерянности перед совершенно неожиданными трудностями, которые встают на их пути. Истины, заученные на студенческой скамье, оказываются при столкновении с действительностью отнюдь не истинами, а то, что казалось ясным и непогрешимым в устах профессора, превращается в запутаннейший клубок противоречий, неразрешимых и пугающих тайн, Несоответствие между тем, что познано из книг, и тем, что встречается б жизни, бывает настолько серьезным, что вызывает подчас смятение и разочарование в душе начинающего врача. Впрочем, это вполне естественно.
	Оглядываясь сейчас на начало своей врачебной деятельности, я никак не могу отделаться от одного грустного воспоминания — о мучительном и длинном переходе, который мне впервые в жизни пришлось совершить вместе с полком после окончания боев под Лесками.
	Помню, мы вышли в поход в морозный февральский вечер. Впереди, растянувшись по дороге длинной разорванной цепью, шли стрелковые батальоны. А мы, погрузив на сани и подводы палатки, носилки, ящики с медикаментами, тащились где-то позади. В валенках, с пистолетом на боку — его недавно подарил мне санинструктор Глеб Томашевский, бывший учитель английского языка в одной из воронежских средних школ — я резво обогнал обоз и шагал вместе с фельдшером 1-го батальона Воловиным. Мы шли час, другой, третий, изредка останавливаясь на короткие привалы. Снег, утрамбованный сотнями ног, матово блестел в свете полной луны. Легкое облачко пара поднималось над колонной пехотинцев, и казалось, воздух и луна над людьми колеблются зыбко, неустойчиво, как на волнах.
	Постепенно стала сказываться усталость. Я почувствовал, как заметно отяжелел пистолет, как тупо заныли плечи, стиснутые полушубком и меховой безрукавкой. Странно одеревенели ноги. Я отстал от пехотинцев.
	— Садитесь, доктор, подвезу, — дружелюбно предложил мне ездовой Семенихин, молодой, никогда не унывающий солдат.
	Конечно, я обрадовался предложению Семенихина. Но рядом со мною, тяжело сопя и отдуваясь, шагал Иван Розин. Уже несколько дней — я это знал хорошо — он был болен. Даже сегодня вечером, перед самым началом похода, ртуть в термометре, который ему насильно сунули под мышку, поднялась до 38 градусов. Его усадили в сани. Но на привале Сергей Ослопов привел из батальона солдата, бледного и шатающегося от усталости, и Розин вылез из саней. Мог ли я, здоровый и крепкий парень, воспользоваться предложением? Я отказался и продолжал марш пешком.
	Мы шли всю ночь. Не помню уже, как я шел последние километры. Мне и до сих пор, как кошмарный сон, видится тот глубокий овраг, через который нужно было перебраться для того, чтобы попасть в деревню — конечный путь нашего перехода. Я уже не мог держаться на ногах и почти на спине скатился на дно оврага. Встав на четвереньки, я попытался выбраться на другую сторону. Но не тут-то было. До отчаяния обидно было за свою слабость, но еще неприятнее и тяжелее было обращаться за помощью. К счастью, увидев мои жалкие и беспомощные барахтанья, красноармеец Федор Жулев выволок меня на своей спине из оврага... Что ж, ему еще раз, при обстоятельствах более драматических и прискорбных, пришлось спасать меня. Но об этом после.
	Не знаю, сколько времени спал, — мне во всяком случае казалось, что я только что прилег, — когда меня разбудили.
	— Я представляю, — сказал Анатолий Афанасьевич,— переход был нелегким, особенно для вас. Но, поверьте, утомились все. А служба есть служба. Прошу вас пойти и посмотреть, как разместились на отдых бойцы, в каком состоянии находятся пищеблоки. Узнайте также, нельзя ли здесь организовать санобработку.
	На ногах моих после ночного перехода багровели мозоли. Стонала от боли, острой и незатихающей, каждая мышца. Подошвы ног горели, словно в валенки мне положили раскаленные угли. Но я пошел выполнять приказ. Нельзя было не идти, Когда я возвратился, меня позвали в медпункт.
	— Больные вас ожидают, доктор,— озабоченно сообщил санинструктор Хрипунов. Он смущенно улыбался, словно сознавал себя виновным в том, что собрались больные и что он вынужден смертельно уставшего человека беспокоить.
	И мне пришлось вести прием больных. Шумела и кружилась голова. Перед глазами плавали разноцветные круги.
	Так прошел день, показавшийся мне бесконечным.
	А вечером — снова поход.
	Я был абсолютно уверен, что не смогу сделать больше ни одного шага. С неимоверным трудом передвигал ноги, держась за задок телеги, загруженной доверху имуществом.
	— Ничего, доктор, потерпите немного, — участливо говорил мне Хрипунов. — Скоро легче станет. Это, знаете, как второе дыхание. Идешь, бывало, на лыжах, бьешься из последних сил и чувствуешь, что уже больше не можешь идти: дыхание перехватывает, сердце колотится так, что просто выскакивает из груди, пот глаза заливает, сил нет. Но не дай бог остановиться — пропадешь, дальше не двинешься. Однако если пересилишь свою слабость, а это можно сделать, по себе знаю, то сразу становится легче. Это значит, ты перешел на второе дыхание. Вы же знаете это лучше меня...
	Да, знал. Но от этого не стало легче. Темная беспросветная ночь окружила меня. Сознание выключилось, сосредоточившись только на боли, которая неумолимо терзала тело, особенно ноги. Время тянулось медленно. Я брел в каком-то полузабытьи.
	Пришел в себя, вздрогнув от треска громких и частых выстрелов. Впереди, там, где шли стрелковые батальоны, вспыхнуло, распоров темноту, оранжевое пламя. Воздушная волна от взрыва коротко и упруго ударила в грудь. Шарахнулись в сторону и забились в постромках лошади. Громко и разноголосо закричали люди.
	— Воздух! — донесся запоздалый сигнал тревоги.
	Люди торопливо побежали с дороги в степь, заснеженную и удивительно ровную. При лунном свете были отчетливо видны пехотинцы и устремившиеся в разные стороны повозки. Уж не знаю, какая сила оторвала меня от телеги. И я тоже бежал со всеми, бежал, стараясь не отставать от Хрипунова, ища у него защиты и помощи от этой внезапно свалившейся на голову опасности.
	Куда-то проскакал на своей лошади Анатолий Афанасьевич. Вслед за ним («Как Санчо Панса за Дон Кихотом», — почему-то подумал я) мчался его неизменный адъютант и ординарец Д. А. Пирогов.
	Вой самолетов затих.
	— Доктора сюда! Доктора... Да где же он?!
	При бомбежке колонны два человека были ранены. Они истекали кровью и, конечно, могли погибнуть, замерзнуть на холоде. Нужно было сразу же после перевязки отправить их туда, где было тепло. Сопровождать раненых поручили мне. Я попытался было устроиться рядом с ними на санях, но уставшие лошади не смогли даже сдвинуться с места. Пришлось подталкивать сани, помогать лошадям. Нам с готовностью уступали дорогу. Мы вырвались вперед. Иголкин подстегивал лошадей, а я почти бежал вслед за санями. Мне некогда было замечать свою усталость, да и она почему-то уже больше не напоминала о себе. Видимо, пришло второе дыхание…
	Полковой медицинский пункт, где мне предстояло принять больных, разместился в крестьянской хатенке с огромной русской печью посредине. Она была разрисована петухами и ласково дышала теплом и домовитостью. На старомодном сундуке хозяйственный Хрипунов развернул походную аптечку. Стол был накрыт белой скатертью.
	Худой пожилой солдат вошел в комнату. Я выжидательно наблюдал, как он, не торопясь, снимал шинель и безрукавку.
	— Вы больны? — осторожно поинтересовался я, хотя и без того было ясно, что не из простого любопытства зашел этот человек в медпункт.
	— Конечно, — с готовностью подтвердил солдат. — Затем и явился к вам, что уже невмоготу стало.
	— А что же у вас болит?
	— Все. — Голос солдата звучал с пугающей меня убедительностью. Мне вообще до этого приходилось не так уж много видеть больных, а тут вдруг оказался такой пациент, у которого «все болит». Холодный пот выступил у меня на лбу. Вспомнив, как обычно велся прием в больницах, и невольно подражая знакомому мне врачу Михаилу Николаевичу Володимирову, я начал допытываться, не жалуется ли больной на головные боли, на кашель, на изжогу и тошноту, на общую слабость. Солдат охотно и с какой-то непонятной для меня радостью, может быть, именно оттого, что его спрашивают, подтверждал: да, да, конечно, у него болит голова, он кашляет, его измучила изжога — будь она неладна! — да, он так слаб, что даже голова кружится...
	Я стал в тупик. В самом деле, как же связать воедино такие разнородные симптомы, как кашель и изжога? Что же у него болит, где гнездится основной болезненный процесс — в органах пищеварения или же в легких? Я выслушал больного, измерил температуру, подсчитал пульс.
	Хрипунов с сочувствием следил за мной.
	— Может быть, отправим товарища в медсанбат? — обратился я за советом к Хрипунову.
	— Меня? В медсанбат? — удивленно спросил солдат.— Это зачем же, спрашиваю я вас? Нет, — энергично запротестовал он, — из полка я не уеду. В медсанбате мне не место. Да я же здоров. Александр Алексеевич, — обратился он к Хрипунову, — дай мне, пожалуйста, те порошки, какие я раньше принимал. Очень они помогают.
	Хрипунов извлек из походной аптечки какие-то таблетки и подал их больному. Я молча благодарно одобрил его действия.
	— Вот спасибо, доктор, — с чувством проговорил солдат, уходя.— Теперь я снова буду здоров.
	— Что вы ему дали, Александр Алексеевич? — поинтересовался я.
	Кодеин с аспирином. Этим его еще покойный доктор Вебер лечил. А солдат этот с полком не расстанется. Напрасно вы ему предложили ехать в медсанбат, — упрекнул он меня.— Обидели зазря человека. Это уж верное дело, не поедет. Держится возле земляков-воронежцев.
	Ох, и тяжелы же были мои первые самостоятельные дежурства на медицинском пункте! Я завидовал Розину. Мне эгоистично думалось: вот выбрал же себе человек легкую работу, ему приходится отвечать только за имущество да за лошадей. А тут каждый день больные. Мо если говорить правду, то и Розину — это было видно всякому — нелегко. В санитарной роте долго не было командира, дисциплина расшаталась, лошади едва стояли на ногах от истощения, в хранении имущества было мало порядка. Розин заметно похудел. Его крупный мясистый нос заострился. Глаза покраснели. Однако Иван Степанович удивительно быстро и естественно включился в жизнь полка, как будто был в нем все время. У него оказалось очень много хороших знакомых, особенно среди политработников. В институте Розин был секретарем комитета комсомола, а среди политработников было немало тех, с кем ему приходилось встречаться и в райкоме, и в горкоме. Видимо, сказывалось и то, что Розин служил в свое время в армии и армейский быт для него не являлся чем-то загадочным и таинственным, как для меня.
	Мои сугубо военные дела походили, как это ни грустно, на скверный анекдот. Не так давно я встретился в Воронеже с Александром Алексеевичем Хрипуновым.
	— А помнишь, доктор,— спросил он, когда мы сидели за столом, вспоминая «дела давно минувших дней», — как на тебя кричал старшина хозвзвода да еще с ножом за тобой гнался?
	Еще бы мне не помнить своего первого самостоятельного выхода в батальоны на проверку санитарного состояния пищеблоков! Я опрометчиво отказался от услуг Томашевского, который хотел показать мне, где находится кухня первого батальона. Найти ее не составило большого труда. Она стояла в соседнем дворе. Ориентиром служила веселая струйка дыма, поднимавшаяся в небо. Во дворе никого не было. Я подошел к котлу, попытался приподнять крышку и узнать, что же варится в нем.
	Внезапно передо мною вырос неизвестно откуда взявшийся усач в поварском халате, не отличающемся чистотой, и, потрясая огромным кухонным ножом, как древний латник секирой, закричал свирепо:
	— Ты что тут делаешь? Зачем возишься у котла? Кто тебя просил? А ну живо выметайся отсюдова, покуда жив...
	Вид у него был настолько устрашающим, что я предпочел не вступать в бесполезную дискуссию и благоразумно ретировался. Уже стоя за калиткой, я попытался объяснить этому грозному человеку, что я врач и что меня послали проверить санитарное состояние пищеблока.
	— Никаких таких врачей я не знаю, — резонно заметил усач. — Если ты врач, то должен быть на кухне с нашим военфельдшером, ясно тебе? На твоей физиономии не написано, кто ты.
	Он был прав, этот воинственный повар. С его железной логикой трудно было спорить. А я забыл, что та «шпала» на петлицах, которую мне и Ване Розину прикрепили в штабе фронта и которой я так гордился, скрыта под полушубком, а отвернуть его не догадался. Я не нашел фельдшера батальона да, по правде говоря, и не знал его и вернулся назад, смущенно объяснив Анатолию Афанасьевичу, что именно случилось со мной. Он долго хохотал, поучая:
	— Да ты бы его по стойке «смирно» поставил да отчитал как следует за грязь. Я его знаю — это такая птица, он, действительно, может пыль в глаза робкому человеку пустить...
	Вспомнили мы при встрече с Хрипуновым и военфельдшера Николая Куриленко. Он был явно старше меня, этот невысокий человек с маленьким, изрезанным морщинами лицом, на котором клочками торчала редкая светлая растительность. В волосах его серебрились нити седины. На груди блестела медаль «За отвагу», полученная в боях с белофиннами.
	Вот к нему-то, к Николаю Куриленко, я обратился как-то с наивной просьбой:
	— Не обращайтесь, пожалуйста, ко мне на «вы»... Он так удивился, что сначала даже не понял, о чем я говорю, а затем наставительно заметил:
	— Это невозможно.
	— Почему же, — запротестовал я. — Посудите сами: я моложе вас лет, наверное, на десять, если не больше, кроме того, вы, — я показал на медаль, — человек заслуженный.
	— Давайте оставим эти разговоры, товарищ военврач третьего ранга, — кратко и холодно оборвал меня Куриленко. — Во-первых, в армии — и это вы, кажется, должны хорошо знать — не принято фамильярное обращение на «ты». Во-вторых, в армии существует и пока еще никем не отменена субординация.
	Он еще долго растолковывал мне прописные истины военной жизни. Конечно, таких казусов с Иваном Степановичем Розиным не было.
	Уже на следующий день после нашего прибытия в санроту я был свидетелем разговора Розина с Иголкиным — одним из наших санитаров, человеком, которого Анатолий Афанасьевич Трущенко представил как замечательного мастера, умеющего делать все. Иголкин, небритый, в расстегнутом ватнике, зашел зачем-то в санчасть и обратился к Ивану Степановичу: — Доктор, я...
	— Кругом! — твердо и властно прервал его речь Розин. — Вы — в армии, а не на базаре. Сейчас же побриться и привести себя в порядок.
	Уже через несколько минут у парикмахерской, до того обычно пустовавшей, выстроилась очередь, а Яша Сахнин, орудуя бритвой, балагурил, посмеивался:
	— Что, опять вам Яша понадобился... То-то, будете знать! Это вам не кто-нибудь, а командир роты...
	Милые, добрые люди! Великая вам благодарность за то, что вы учили меня жизни солдатской, следили за мной, помогали, когда, неопытный и незнающий, я делал невольные ошибки, сурово наказывали, если я не хотел исправляться! На всю жизнь мне запомнились эти уроки, то согретые дружеским участием, то неумолимо жестокие, как и те тяжкие дни, когда я делал свои первые самостоятельные шаги...
	Не забыть мне, как в одной деревушке — это было в период, когда наш полк передислоцировался из-под Лесок к Старице и Избицкому,— Анатолий Афанасьевич привел на медпункт какого-то больного.
	— Дай-ка я приму вместо тебя больных, — предложил он, — а ты посмотри вот этого товарища. За ним должна приехать машина из медсанбата. Пока она едет, ты обследуй его самым тщательным образом, напиши по всем правилам клиническую историю болезни, с анамнезом, дифференциальной диагностикой и прочими формальностями.
	Приказ начальника — эту премудрость я уже усвоил хорошо — нужно было выполнять. Я расспросил и выслушал больного, а затем извлек из вещевой сумки объемистый учебник по терапии, который перед отъездом из Воронежа нам подарили в институтской библиотеке. Нет в деятельности врача ничего хуже, чем предвзятое мнение. Не могу понять, почему я сразу же решил, что у больного — плеврит, и, конечно, в учебнике не стал искать чего-либо другого.
	Не успел я написать историю болезни, как возвратился Анатолий Афанасьевич. Уверенно и, как мне казалось, убедительно я высказал старшему врачу свое заключение. Он задумчиво кивал своей красивой седеющей головой, соглашаясь со мной. А затем сам принялся осматривать больного. И от того, как он подчеркивал скупыми, но выразительными жестами ту или иную находку, как время от времени то пристально, то иронически поглядывал на меня, моя уверенность в непогрешимости диагноза стала исчезать. Окончательно в своем провале я убедился после того, как по предложению Анатолия Афанасьевича снова выслушал легкие больного.
	— Да, мой друг, никакого плеврита здесь нет,— откровенно резюмировал старший врач. — Это же типичнейшая пневмония.
	Он не ругался и не укорял меня. Но он сделал, по-моему, единственно правильный шаг — он заставил меня и других учиться. Думаю, что ни один студент в мединституте не написал такого большого количества клинических историй болезни, сколько написали мы с Розиным. Никаких скидок на усталость, на недостаток времени, на отсутствие литературы! Зато медсанбатовские врачи, придирчивые и весьма склонные к критике работы полковых медиков, ни разу не упрекнули нашу санчасть в неправильной диагностике. Конечно, в этом была заслуга Анатолия Афанасьевича, а отнюдь не наша. Ни одного больного мы не направляли в медсанбат без предварительной консультации у старшего врача. Он беспощадно браковал наши диагнозы, иногда чересчур рискованные и смелые, иногда по-детски беспомощные и робкие, сам просиживал с нами над каждым больным и исподволь подводил к правильному заключению. Очень серьезным диагностом показал себя Вахаб Абдусалямович. Нередко в споре с Анатолием Афанасьевичем «наш узбек» — так шутливо и уважительно именовал Семенихин доктора Абдусалямова — оказывался правым. Мы завидовали ему и малодушно в минуты откровения высказывали свои обиды:
	— И чего Анатолий Афанасьевич придирается к нам? Чего он добивается, усаживая снова на студенческую парту? К чему нужны все эти истории болезни?
	Теперь я с благодарностью думаю об этой учебе на фронте. Ведь только благодаря ей нам с Ваней Розиным удалось — не знаю, конечно, хорошо или плохо — выдержать тяжкий экзамен на право называться врачом...
	Полк уходил на передовую.
	Вместе со стрелками батальона уехал Иван Степанович Розин. В помощь ему старший врач полка выделил Хрипунова, Томашевского, Жулева, И. Н. Лесика и нескольких санитаров. Через два дня и мы двинулись в путь.
	Село Выползовка лежало в широкой лощине, прикрытое туманом. Дымились трубы над хатами. Кричали женщины, зовя гусей:
	— Тега, тега, тега...
	Маленькие издали хатенки, беленькие и потому почти незаметные на фоне снега, образовали длинную извилистую линию. Ее дальний конец упирался в небольшую рощицу. Там стояли дальнобойные пушки. Их стволы, задранные, как хоботы фантастических животных, были видны с пригорка, на который мы поднялись, выехав из села. Резкий звук выстрелов болезненно ударял в уши.
	Самолеты появились над нами неожиданно, вынырнув откуда-то слева, из-за бугра. Они закружились, завыли в голубом небе, то падая вниз почти до самой земли, то круто взмывая кверху, то делая замысловатые круги. Порой рев моторов перекрывался сухим треском пулеметных очередей, будто кто-то громадный и невидимый сбрасывал костяшки конторских счетов резким взмахом руки.
	Немца гонят, смотрите!
	«Мессера» в оборот взяли!
	Ага, опался, гад! Так тебе! — возбужденно ликовали вокруг. Это был первый воздушный бой, свидетелем которого мне пришлось быть. Самолеты исчезли за горизонтом так же быстро, как и появились. Я толком не успел рассмотреть, какой из них был немецкий, а какие — наши.
	Звуки боя приближались. Мы двигались медленно, настороженно оглядывая горизонт и расспрашивая придирчиво и подробно встречных. Стали попадаться раненые. Уже отчетливо слышалась торопливая дробь пулеметных очередей. Воздух был наполнен непрерывным гулом. Он то усиливался, и тогда явственно казалось, что сама земля вздыхает глухо и тяжело, словно жалуясь, то затухал, чтобы через некоторое время вспыхнуть с новой дьявольской силой.
	В Мало-Яблоновке, где разместился штаб полка и наша передовая группа, горела хата. Несколько женщин и седобородый старик в рваном кожушке суетились вокруг. Тут же лежала убитая лошадь, поблескивая в лучах солнца серебром отполированных подков. Повсюду чернели воронки и комья земли. Чудилось, какой-то диковинный зверь в безумной ярости расцарапал своими огромными когтями землю. Обоняние щекотал запах горелого железа и свежее взрытой почвы. У здания школы стояли длинноствольные пушки.
	В полуразрушенной хатенке — крыша ее наполовину снесена близким взрывом снаряда, стекла окон выбиты и занавешены мешковиной — приютилась наша передовая группа. Через уцелевшее каким-то непостижимым чудом оконце в задней стенке с трудом пробивался пучок света. Густо пахло йодом и тем особым запахом крови, который обычно наполняет операционные и перевязочные. Стонали и бредили раненые. Они лежали на полу, на брезенте. Окровавленные обрывки бинтов и клочки ваты валялись у стола. Шипел, как рассерженная гусыня, примус. Мы не сразу заметили Розина.
	— Вот хорошо, — обрадовался он, стоя на коленях возле раненого. — Очень кстати вы приехали, а то я совсем уже зарапортовался.
	Он передал бинты Ивану Дмитриевичу Писареву — я даже не успел заметить, когда тот разделся, — и осторожно пробрался к нам.
	— Бой длится уже более суток,— доложил Розин Анатолию Афанасьевичу.— Что я знаю об обстановке? Да ничего. С ходу, как говорится, освободили вот это село. А подошли к Лескам — за ними, между прочим, проходит линия железной дороги — и застряли. Немцы каждую хату в дот превратили, а между ними ходы сообщения прорыли. Все подходы к Лескам пристреляны, головы не поднять. Вот и лежат воронежцы в поле, на снегу да на морозе. Раненых довольно много, сами видите. И еще поехали за ними.
	Вахаб Абдусалямович и Жулев отправились искать новую хату, где можно было бы устроить еще одну перевязочную. Иван Дмитриевич Писарев и я заменили Розина.
	Почти беспрерывно хлопала и скрипела дверь. Печь топилась все время, но в комнате было прохладно.
	Признаться по правде, я растерялся. Подавляло обилие раненых, стоны их, вид крови. Хотелось всем помочь, всем без исключения быть полезным. Я суетливо кидался от одного раненого к другому.
	— Воды! — просит лежащий в дальнем углу раненый.
	Я, прервав перевязку, спешу на зов с кружкой воды. А там уже стоит наш повар и санитар Кокин и тихонько укоряет меня:
	— Это не ваше дело, доктор. Я сам справлюсь. Специально для того и поставлен здесь, чтобы кормить и поить раненых.
	Застонет другой — мчусь к нему. Но зачем? Вижу, повязка лежит хорошо, не промокла и не сбилась, морфин введен.
	Я смотрел на Ивана Дмитриевича и невольно поражался. Он преобразился на глазах. Еще недавно, когда мы пробирались сюда из Выползовки, он едва передвигался. И не мудрено — наш старик страдал хроническим воспалением почек, болезнь снова обострилась и донимала Писарева. Но сейчас лицо его, широкоскулое и рябоватое, освещала добрая отцовская озабоченность. Руки двигались быстро и ловко. Непонятно было, как он успевал встретить у порога новую партию больных, проверить, накормили ли их, сделать, если нужно, перевязку, выскочить на минутку во двор, где раненых погружали в медсанбатовскую «санитарку». Ему помогал Хрипунов. Его работой, с первого взгляда неторопливой и даже вяловатой, можно было без конца любоваться. Повязки и шины санинструктор накладывал виртуозно.
	Иван Дмитриевич позвал меня:
	— Зарегистрируйте факт смерти, доктор...
	До сих пор я помню фамилию первого раненого, который умер на моих руках, — Павлов, житель Воронежа. Всего несколько минут назад я сидел возле него. Он лежал на носилках неподвижно, только пальцы рук беспрерывно шевелились, будто отыскивали что-то.
	— Пить... пить...— просил он, часто облизывая языком сухие губы.
	И вот он лежит, не дыша. Обессиленный, беспомощный, сам близкий к обмороку, я присел к столу, пытаясь рассмотреть его солдатскую книжку. Умершего завернули в шинель и вынесли. Сколько с тех пор я видел умерших и убитых, но поныне стоят перед моими глазами белокурые волосы и редкий пушок на юношеских припухлых губах и сейчас слышится слабый прерывистый голос: «Пить...»
	Сутки, наполненные тяжелой непрерывной работой, пролетели незаметно. Неподалеку стреляли, рвались залетающие в село снаряды, стены хатенки дрожали, известка сыпалась с потолка.
	Новости узнавали от раненых. Они рассказывали, что и сегодня попытки овладеть Лесками не увенчались успехом. Особенно много, с раздражением и злобой, говорили о каком-то овраге. Он, заросший по склонам мелким кустарником и деревьями, подходил к самим Лескам, Овраг мог бы быть хорошим укрытием для штаба и батальонных тылов. Но подобраться по оврагу к селению нельзя: немцы поливают свинцом всякого, кто осмелится приблизиться к Лескам.
	Вечером, когда Иголкин зажег «катюшу» — сплющенный на конце патрон от малокалиберного снаряда с защепленным между бортиками куском портянки вместо фитиля — и мы сидели, отдыхая после ужина, зашел Анатолий Афанасьевич.
	— Устали, вижу, — участливо отметил он. — Но Розину и его группе еще тяжелее, чем вам. Они сидят в овраге, перевязывают и эвакуируют раненых, помогая батальонным фельдшерам. Я был у них днем. Тяжело им, очень... — Он помолчал, покашливая, а потом повернулся ко мне: — Придется ехать вам. Абдусалямов совсем сдал, ишиас его замучил. На четвереньках ползает человек, а раненых не покидает. Возьмите с собой Керимова. Смените Розина, пусть приедет сюда, отдохнет.
	Трущенко крепко пожал нам руки. Мы забрались в сани. Семенихин взмахнул кнутом:
	— Ну, поехали...
	Мой спутник — приземистый плотный азербайджанец с тонкими черными усиками под горбатым носом, — удобно примостился под полотняным тентом саней и тихонько запел. Национальная мелодия была знакома мне и живо напомнила еще такие совсем недавние дни, родной город, театр...
	— Аршин мал-элан...— тоскливо и печально звал Керимов.
	Я слушал и припоминал все, что слышал о Каримове в санроте. О нем говорили с уважением. Еще бы, он единственный из медиков всей дивизии имел орден Красного Знамени. Рассказывали, что он, в то время фельдшер первого батальона, защищая собранных в укрытии тяжелораненых, вступил в неравный бой чуть ли не со взводом немцев и уничтожил при этом двенадцать солдат противника.
	— Это был действительно героический поступок, — рассказывал Хрипунов.— Подумать только: Керимов мог уйти, бросить раненых, потому что шансов остаться в живых у него почти не было. Но он не ушел.
	Когда я попытался спросить об этом у самого Керимова, тот, улыбаясь, ответил:
	— У нас на Кавказе так говорят: когда идешь по узкой тропе, смотри вперед, а не назад. Понимаешь? Зачем говорить о прошлом?
	В моих глазах Керимов был бесстрашным человеком и потому, направляясь с ним на передовую, я чувствовал себя спокойно.
	Сани встряхивало и заносило на поворотах.
	— Приехали! — возвестил Семенихин.
	— Пойдем, доктор,— сказал Керимов и пошел куда-то вправо, по дну глубокого и широкого оврага, разрывавшего склон лощины, по которой мы ехали.
	— Наган есть? — поинтересовался фельдшер.— Нет?
	— Ай-вай, как плохо! Сюда без оружия ходить нельзя. Понимаешь? Немцы совсем рядом, рукой подать...
	Сзади гулко выстрелила пушка. Снаряд с визгом и завываниями пронесся над нами. От неожиданности я наклонился, почти боднув головой идущего впереди Керимова.
	— Боишься? — укоризненно спросил он.— А зачем боишься? Снаряд просвистел — иди смело. Твой снаряд молчалив. Понимаешь?
	Часто вспыхивали ракеты и рассыпались неподалеку. В их свете снег казался голубовато-белым, а тени от деревьев — длинными, дрожащими, черными.
	— Кто идет? — окликнули нас из темноты. — Пропуск!
	Керимов ответил что-то. Мы прошли мимо посторонившегося часового.
	Розин уехал сразу же, предупредив:
	— Сегодня ночью, я слышал об этом в штабе, полк должны отвести отсюда. Не проспите. Держите связь со штабом.
	Наш передовой пункт разместился в маленьком шалашике, сооруженном у склона оврага из ветвей кустарника. Это символическое строение не спасало ни от мороза, ни от ветра. На пустом снарядном ящике стоял полевой фельдшерский набор, лежала санитарная сумка. Прямо на снегу, подстелив под себя плащ-палатку, спал наш санитар Колесников. Услышав разговор, он поднялся
	— Ух, замерз! — пожаловался он и, выбравшись из шалашика, стал топтаться, стараясь согреться.
	Мороз стоял лютый. Холод проникал под полушубок.
	Керимов исчез. Раненых не было. Мы тихонько разговаривали с Колесниковым.
	— А я ведь знаю вас, доктор, — признался он.— Вы на здравпункте у нас работали, — напомнил Колесников, — я к Михаилу Николаевичу ходил не раз со своей язвой...
	Ну, конечно же, я знал Колесникова. Это он ходил почти каждый день к доктору Володимирову, истощенный, худой, желчный и злой. А сейчас передо мною был пожилой, но далеко не болезненного вида мужчина, поздоровевший и даже как бы помолодевший, несмотря на крайнее утомление.
	— Позвольте, — поразился я, — как же вас в армию взяли?
	— А меня никто и не брал, — залился мелким прерывистым смешком Колесников, затягиваясь самокруткой, спрятанной в рукав полушубка. — Я сам пришел в армию, добровольцем. Сначала, значит, сын, а за ним и я. Раз пять ходил к военкому. Я ему, бывало, говорю, убеждаю: бери, не ошибешься, как-никак старый солдат, первую мировую и гражданскую прошел, Мамонтова и Шкуро под Воронежем бил. А он мне в ответ: «Умрешь ведь, старина». Нет, врешь, брат, не умер. А желудок? Да я о нем и думать забыл. И не один я — многие на фронте вылечились. Возьми, к примеру, нашего начальника штаба, капитана Худякова, До войны, я знаю, тоже на ногах едва держался, язва так его замучила. А теперь нет-нет да и в рюмочку заглянет, свой фронтовой паек полностью использует. Фронт, брат, такой госпиталь, любую болезнь начисто вылечит.
	Перед рассветом, когда ночная мгла стала сереть и перестрелка незаметно стихла, уступив место настороженной тишине, возвратился Керимов. Он нервно смеялся и размахивал руками. Рукоятка нагана высовывалась из-за борта полушубка.
	— Дали мы им жару. Понимаешь? — прищелкивая языком, восклицал он.
	Из его не совсем связного рассказа мы поняли, что он вместе с разведчиками пробрался к окраине Лесок и забросал гранатами сидевших в крайних хатах немцев.
	Розин сменил меня на следующий день. К этому времени мы выдолбили в твердом, как бетон, склоне оврага узенькую — только бы протиснуться одному человеку — нишу-щель и развели внутри ее костер. Дым нещадно ел глаза. Но зато не продувал ветер, было тепло, и все мы поочередно грелись у живительного огонька.
	Приходили к нам погреться и артиллеристы, чьи тупорылые маленькие полковые пушки стояли неподалеку. С одним из пушкарей — младшим лейтенантом Василием Кирилловым — я и подружился тогда. Он тоже перед войной жил в Воронеже. Там у него остались мать, сестра и жена. Василий много и охотно рассказывал о своих учениках и школе, где преподавал немецкий язык. Впоследствии вместе с ним мы служили в артиллерийском полку. Во время боя под Краснодоном на батарею, которой командовал Кириллов, ринулись четырнадцать немецких танков. Они смяли редкую цепь пехотинцев и стали бешено обстреливать позиции батареи. На батарее появились раненые. Вышло из строя одно орудие, за ним другое, третье... У единственного орудия остались трое — командир дивизиона старший лейтенант Войтенко, Кириллов и старший сержант Шерстников.
	Они стреляли в упор даже тогда, когда близким взрывом снаряда была снесена панорама. Раненый санинструктор батареи Панфилов, превозмогая боль, подносил снаряды. В этом упорном бою победили артиллеристы. Кириллов был награжден орденом Ленина.
	Вместе с Василием мы воевали потом за Днепром, под Секешфехерваром, в Австрии. И там, в Вене, в последний день активных боев, которые вел наш корпус, оборвалась жизнь моего друга-артиллериста. Я стоял у операционного стола и ассистировал, когда зашивали многочисленные пробоины в кишечнике Василия. Но нам так и не удалось спасти его — он умер, когда был наложен последний шов. Я похоронил его на венском кладбище.
	... Едва я доложил Анатолию Афанасьевичу о своем возвращении с передовой, как со стороны Лесок, оттуда, где шли бои, по-сумасшедшему зачастили пулеметы, затявкали пушки. По улицам Мало-Яблоновки заметались солдаты. Стоявшие у школы орудия стали стрелять. На легких санях проскакал Латышев, возбужденно крича что-то.
	Анатолий Афанасьевич умчался вслед за ним, приказав:
	— Собирайте санроту!
	Минут через двадцать стрельба и суматоха утихли.
	А вскоре приехал с передовой наш санитар Требунский. Он привез раненых и кричал на замешкавшихся санитаров, угрожающе замахиваясь кнутом:
	— Скорее вы, помощники смерти! Там люди умирают, а вы тут возитесь!
	Раны были тяжелейшие. За эти трое суток я увидел и узнал многое. Но такое встретилось впервые. У одного уже немолодого сержанта обе ноги были раздавлены и искромсаны. Другой раненый с саней слез сам и направился на медпункт, поддерживая, как держат маленького спелёнатого ребенка, правой рукой левую, окровавленную. Он был бледен, шатался, но отстранился от Иголкина, который хотел помочь ему.
	— Доктор, рука что-то совсем холодной стала, — пожаловался он.
	Когда же Иголкин стал осторожно снимать с его плеч полушубок, из рукава выпала, глухо стукнув о пол, левая оторванная у самого плечевого сустава рука. Широко раскрытыми глазами, видимо еще полностью не осознавая, что же такое произошло, смотрел на нее ра¬неный и недоуменно спрашивал:
	— Моя рука? Но ведь я чувствую пальцы ее... Они замерзли... Что же это такое?
	У третьего под лопаткой зияла огромная рваная рана...
	Выяснилось, что вскоре после нашего отъезда с передовой из Лесок вырвались пять немецких танков. Они появились так неожиданно, что артиллеристы даже не успели развернуть свои орудия. Танки бешено метались по полю, давя и сминая все — снежные окопчики, за которыми спасались от порывов злого февральского ветра солдаты, людей, орудия.
	Иван Розин — он сам об этом рассказывал позже, подтрунивая над собою, — заметил опасность только тогда, когда один из немецких танков прорвался к оврагу в том месте, где была вырыта наша щель.
	— Выскочил я из своего окопчика, глянул на небо и не пойму — какой же болван серое бревно повесил над оврагом и зачем. Только через некоторое время я сообразил, что это вовсе не бревно, а ствол танковой пушки. Сообразил — и испугался до полусмерти. Для меня она, впрочем, особой опасности не представляла. Я находился в мертвой зоне даже для пулеметного огня. Но все-таки неприятно над головой видеть такую дубину. Хорошо, что немцы не стреляли, а то пришлось бы ходить глухарем. Конечно, скатился я на дно оврага и утек... К счастью, из Мало-Яблоновки по танкам ударили пушки. Одно из бронированных чудовищ загорелось, взметнув к небу черный столб дыма и копоти. Остальные отошли назад, в Лески...
	В марте 1942 года наша дивизия была переброшена на другой участок фронта — под Волчанск, в район Старицы и Избицкого, больших украинских сел, расположенных на берегу Северного Донца. До сих пор перед моими глазами стоит широкая лента разлившейся весною реки. В землянке неподалеку от передовой, где разместился наш медпункт, плещется желтая мутная вода: она просачивается в щели между бревнами наката, струится по стенкам, заливая пол. Чтобы как-то спастись от «наводнения», Хрипунов ведром вычерпывал воду и ворчал, ругаясь:
	— Пятьсот ведер вчера вынес из землянки... А сегодня на сотню больше... Хоть бы скорей высохло.
	Под Старицей и Избицким нам впервые удалось разработать удобную методику санитарной обработки личного состава. До этого обмундирование пропаривалось в обычных русских печах. Однако после того, как Волошин дважды сжег все шинели, белье и обмундирование, положенные в печь, пришлось задуматься. Выход нашел Иголкин: он вышиб дно в железной бочке из-под бензина, поставил ее «на попа», положил на дно деревянную подставку и, налив немного воды «для пару», загрузил дезкамеру обмундированием. Нельзя сказать, чтобы та¬кая машина работала идеально, но она значительно облегчала наш труд по поддержанию гигиенических правил на передовой.
	В тяжелые минуты характеры людей открывались с новой, неожиданной стороны. В связи с этим не могу не вспомнить один случай.
	Это произошло в сентябре 1943 года, Федор Жулев в то время служил в батальоне, которым командовал майор Лишенко. Мне в ту пору довелось исполнять обязанности старшего врача 267-го минометного полка.
	В ночь с 12 на 13 сентября мы выходили из окружения, куда попали два дивизиона нашего полка и некоторые подразделения 2-й бригады.
	Вечером длинная колонна автомашин вышла из Николаевки и направилась через степь на северо-восток, туда, где были наши части. Впереди и сзади колонны машин двигались, отчетливо видимые в вечерних сумерках, «тридцатьчетверки». Передвигались крайне нерав¬номерно: то мчались, то подолгу стояли на одном месте. Было тихо, и лишь приглушенное пофыркивание моторов будило степную тишину.
	Вдруг где-то справа и спереди вспыхнуло зарево взрыва и тотчас же торопливо заработали автоматы и пулеметы. По чьей-то команде колонна автомашин, среди которых замешалась и наша «санитарка», кинулась от посадок, где мы до этого стояли, и помчалась по степи влево, от места разгоравшегося не на шутку близкого боя.
	Рассвет застал нас в селении Нагорное. Его длинная и единственная улица, застроенная с левой стороны хатами, ломалась приблизительно на половине, образуя тупой угол у кирпичного здания школы. От школы на горку тянулся узенький ершик молодой лесозащитной посадки. Слева, за хатами и огородами, протекал ручеек с болотистой, хотя и не особенно широкой поймой. Над ней в это сентябрьское утро курился туман. Сразу же за поймой лежало кукурузное поле. Его пересекала проселочная дорога. Именно по этой дороге мы должны были двигаться, чтобы попасть к своим. Но мы почему-то неподвижно стояли на улице Нагорного. Где-то впереди стреляли. Стрельба все время учащалась. Но на нее не обращали внимания. Мы видели, как солдаты, сидящие в кузове машины впереди нас, спокойно завтракали, аппетитно жуя мясную тушенку.
	— Товарищ, начальник,— окликнула меня Хасана Шакировна Ширинская, младший врач полка, маленькая, очень похожая на девочку-школьницу женщина, — хоть бы вы узнали, что там делается впереди и куда нам направляться дальше...
	Я приказал Чары Якшиеву, шоферу нашей машины, никуда не двигаться без меня и в сопровождении санинструктора Белова, флегматичного сибиряка, пошел к школе. То, что мы увидели там, заставило нас встревожиться, Выбраться из Нагорного на проселочную дорогу, ведущую к нашим, можно было только по узенькой гати, проложенной через ручей и болото. А на гати, почти на самой середине ее, загораживая проезд для машин, стояла наша «тридцатьчетверка».
	— Горючего нет, — объяснил нам лейтенант-танкист, виновато разводя руками, — Да и снарядов тоже не осталось.
	Какая-то машина устремилась вслед за танком и тоже намертво застряла. Несколько солдат пытались столкнуть ее в сторону, но безуспешно. Мы повернули назад.
	Обстановка между тем резко ухудшилась. Видимо, мы наткнулись на передний край обороны немцев. Они вначале растерялись, увидев у себя в тылу внушительную колонну автомашин и даже танк. Но вскоре поняли, что сила на их стороне. Вражеские танки стали окружать Нагорное. Было видно, как по кукурузе перемещаются массивные тела бронированных машин. Стоявшая у школы «катюша» развернула свои рельсы в сторону немцев, но сделать залп не успела, — немецкий танк выстрелил, установка запылала. По автомашинам, растянувшимся вдоль улицы, ударили пулеметы.
	Мы с Беловым увидели лишь борт своей «санитарки» — вместе с другими она мчалась к посадке, ища там защиты и спасения. Но она не успела пройти и половины расстояния, как была в упор расстреляна из танка. Отлетела в сторону вырванная взрывом снаряда крыша, поставленная нами над кузовом, запылал мотор. Из машины выскочил Якшиев и сейчас же упал, взмахнув руками. Несколько шагов пробежала Хасана Шакировна и, пораженная пулей, тоже упала на землю. Лишь фельдшеру Коле Заике удалось добежать до посадки и скрыться среди деревьев.
	В бешенстве, не понимая, что и зачем делаю, я выпустил в сторону танка обойму из своего ТТ.
	— Занимайте круговую оборону! — кричал возбужденно капитан Ф. В. Савченко. — К школе!
	Он стал отрывать доски, которыми крест-накрест были заколочены окна школы. Действительно, за кирпичными стенами школы можно было найти укрытие от пуль и, может быть, снарядов. Мы бросились туда. Но проникнуть внутрь не успели. Немцы отсекли огнем дорогу, и мы заметались, не зная, что же делать.
	— За мною, доктор — услышал в этот момент я знакомый голос Жулева. Спрашивать, каким образом он очутился здесь, было некогда, и мы с Беловым побежали вслед за Федором.
	Через несколько минут мы лежали среди кукурузы, за гатью, впереди я, немного позади Белов и Жулев. В Нагорном раздавались взрывы, беспорядочная трескотня пулеметов и автоматов, пылали машины.
	Неподалеку от того места, где мы затаились, пролегала дорога. Слышно было, как по ней, треща, промчался мотоцикл. Доносились голоса немцев:
	— Файер... Файер...
	Вскоре к нам присоединился лейтенант Киреев — начальник боепитания из батальона Лишенко — и еще несколько бойцов.
	Я осмотрел свой пистолет: в нем оставалось всего два патрона. Что делать? Вокруг нас немцы. Оружие наше — пистолеты, в лучшем случае винтовка. Сдаваться в плен? Ну, уж нет! Выкопав в земле неглубокую ямку, я торопливо зарыл в нее письма, полученные недавно от друзей и из института.
	Трудно сказать, сколько времени прошло, — видимо, не больше получаса. Земля тяжело задрожала, в звуки боя вплелось нечто новое. Еще не веря глазам своим, я увидел слева от себя сначала сапоги — они висели как бы в небе, а затем, когда на меня почти упал высокий стебель кукурузы, примятый гусеницей, увидел серую громаду машины. На борту самоходной установки, свесив вниз ноги, сидел немец. Он увидел меня, прижавшегося к земле, и картаво и резко закричал:
	— Пан, руки вверх!
	И вслед за этим раздался крик Федора Жулева:
	— Сдавайтесь, гады!
	Скосив глаза в сторону, я в какое-то неуловимое сознанием мгновение увидел Жулева — он вскочил с земли и застыл на фоне неба с поднятой кверху рукой, державшей гранату. В следующее мгновение я уже, был на ногах. Мимо меня промчался вперед Киреев. Сзади, оглушительно и коротко, ухнул взрыв. Воздушной волной с меня сорвало фуражку. Зашуршали в сухой листве кукурузы осколки. Кто-то закричал высоким испуганным голосом...
	Не знаю, долго ли мне пришлось бежать. Густая, в рост человека кукуруза затрудняла бег. Но вместе с тем она и спасала. Почти обессилев, я упал, глотая открытым ртом воздух.
	Затем, как сквозь сон, услышал чистейшую русскую речь:
	— Ну, целься же, черт! Выше чуток возьми, Ага, в самый раз!
	Впереди, метрах в двадцати от меня, суетились у «максима» трое солдат.
	— А ты кто? — подозрительно оглядывая меня, спросил один из них, когда я подошел к огневой точке.
	Я сбивчиво объяснил, откуда я и почему очутился здесь.
	— А мы думали, что это — немцы. Вы вот что, — распорядился один из пулеметчиков, — быстрее расскажите об этом комбату.
	В бинокль с наблюдательного пункта батальона были хорошо видны и улица Нагорного, и уже догоравшие на поляне возле школы автомашины.
	Вскоре ко мне присоединился Киреев, и мы направились в Петропавловку, где, по словам комбата, был наш сборный пункт.
	— Если бы не Жулев, — резюмировал Киреев не только свои, но и мои мысли, очень и очень невеселые по своему содержанию, — мы бы не вырвались. Это он гранатой взорвал немецкую самоходку, а сам, наверное, погиб...
	Мы долго ожидали Федора и в штабе батальона части, куда выскочили из Нагорного, и в Петропавловке, но так и не дождались. Правда, в Петропавловке мы нашли Белова. Он сразу как-то постарел и осунулся. Мы кинулись друг к другу. Белов заплакал. Еще недавно мы были в дружном коллективе, а теперь не знали даже, где штаб нашего полка. Больно было за гибель тех, с кем работал в последние месяцы и кого успел уже по-настоящему полюбить.
	Вечером за нами приехали, и мы узнали, что именно произошло во время прорыва. Передний танк, возглавлявший нашу колонну, наскочил на минное поле. Взрывы мин мы, следующие позади, и услышали перед рассветом. Одновременно их услышали и немцы; всполошившись, они стали обстреливать танки из автоматов, но были довольно скоро рассеяны. К сожалению, какой-то паникер, следующий где-то в середине колонны, то ли с испуга, то ли со сна, решил, что впереди завязался встречный бой, и поспешил уйти в сторону от него. Вслед за ним помчались и другие машины, принадлежавшие хозяйственным частям, санитарным подразделениям и обозно-вещевому снабжению. И не нашлось ни одного человека, который бы смог предотвратить несчастье. Немцы хладнокровно и не спеша расстреляли колонну метавшихся в панике машин и людей. Лишь немногие вырвались из Нагорного.
	Федор Жулев был жив. Уже потом, много дней спустя, он рассказал, что непосредственно после взрыва его гранаты в самоходке он устремился не вперед, как мы с Киреевым и Беловым, а назад, к болотистому берегу ручейка, заросшему камышом.
	— Думал, отсижусь в камышах до прихода наших,— объяснил он свое решение.
	И ему действительно удалось спрятаться в камышах. Он по шею погрузился в ил и замаскировал голову растениями. Немцы днем подходили к ручью брать воду, поили лошадей.
	— Но ни одного гада, а этот день мне убить не удалось. Понимаешь, в Нагорном у меня осталось в руках всего две гранаты и пистолет. Но бывает же такое: когда немец крикнул вам: «Пан, руки вверх...» — Федор очень похоже изобразил картавый крик немца, — я кинул в самоходку гранату и... пистолет. Зачем? И сам не пойму. Думал, конечно, что бросаю вторую гранату. Между прочим, — смеясь, поддразнивал он меня, — рядом с вами, доктор, мчался тот самый немец, который предлагал вам поднять руки вверх. Смотрел я на вас обоих и от смеха катался: немец на вас посмотрит выпученными глазами, а вы — на него, и мчитесь по кукурузе. Наверное, кросс никогда так не бегали...
	Вооруженный одной лишь гранатой, Жулев только ночью выбрался из болота. Нужно было идти к своим. Но куда? В высокой кукурузе ориентироваться было трудно, и Федор быстро потерял направление. Сначала он наткнулся на телефонный провод.
	— Он был немецким, этот провод,— рассказывал Федор, — я его перерезал, хотя знал, что немцы сразу же обнаружат порыв связи и мне несдобровать. Уж очень я был зол на них! Затем свалился в окоп на спящего немца и, действуя гранатой, как камнем, размозжил ему голову, прежде чем тот успел поднять тревогу. Попытка выбраться в эту ночь к своим окончилась неудачей.
	Приближался рассвет. Возвращаться снова в болото не особенно хотелось. Жулев пробрался через гать, мимо «тридцатьчетверки», так неудачно застрявшей, и спрятался на чердаке, неподалеку от школы. Вернее, это уже была груда развалин, а не школа, — немцы сожгли ее вместе с теми, кто попытался обороняться за ее стенами.
	Клонило ко сну. Но спать Жулев не решался, особенно после того, как узнал, что в хате, на чердаке которой он нашел себе убежище, расположились немцы.
	— Но особенных страхов, — признавался, посмеиваясь, Жулев, — я натерпелся не тогда, когда наткнулся на спящего немца, и даже не тогда, когда к нам, лежащим в кукурузе, подползла немецкая самоходка. Нет, страх меня пробрал днем, когда на Нагорное налетели наши «илы». Немцам что? Они спрятались в подвалы... А я сидел, как грач в гнезде, на чердаке и смерти своей ожидал. Обидно было погибать от своих.
	К счастью, вечером того же дня Нагорное было освобождено, и Жулев вернулся в свой батальон.
	Летом, во время боев под Тербунами, на складе медсанбата очень трудно было получить даже такие широко используемые медикаменты, как аспирин, кодеин, салициловый натрий, марганцовокислый калий... К нашему же удовлетворению, мы в этих лекарствах острой нужды не испытывали. Дело в том, что мы нашли неплохие заменители этим дефицитным лекарственным веществам. Более того, даже из медсанбата к нам в полк приезжали за ними и восторгались:
	— Молодец ваш Барбицкий! Это прямо-таки находка для вас... Барбицкого же «открыл» я при несколько прискорбных для меня обстоятельствах. Мы стояли в то время в районе Жилого. Однажды Анатолий Афанасьевич послал меня проверить санитарное состояние 3-го батальона, который разместился в рощице. В одной из полуземлянок мы увидели болезненного на вид человека с тремя треугольниками в петлицах.
	— Что, вы опять болеете, Барбицкий? — поинтересовался пришедший вместе со мною фельдшер Сидоренко.
	— Да, — покачал тот головою, — боли в эпигастрии не утихают.
	Я сначала не обратил внимания на необычность этого ответа. Ведь так назвать верхнюю часть живота мог только тот, кто знает анатомию и латинские названия органов. Я бегло осмотрел Барбицкого и решил, что больному следует назначить препараты белладонны. У Сидоренко их не оказалось. Тогда я написал рецепт. Старший сержант Барбицкий взял написанное мною, прочел и смущенно закашлялся.
	— Знаете, доктор, — пояснил он, когда я вопросительно посмотрел на него, — ваш рецепт в аптеке не приняли бы...
	— Почему?
	— Если мне не изменяет память, дозу экстракта белладонны вы увеличили приблизительно в сотню раз против максимально допустимой...
	Да, он был прав, этот больной. Вечером, захлебываясь от восторга, я рассказал Анатолию Афанасьевичу о Барбицком, о том, что он кончил Харьковский фармацевтический институт и работал много лет фармацевтом и что пошел в армию добровольцем. Я горячо доказывал своему начальнику, что Барбицкого нужно забрать в нашу санчасть: все равно полубольной старший сержант вряд ли мог теперь выполнять свои обязанности, как раньше... Анатолий Афанасьевич пообещал поговорить с Барбицким.
	Действительно, через несколько дней Барбицкий появился в санчасти. Неделю он отлеживался в палатке, а затем стал помогать фельдшеру санроты Шматкову в аптеке. Он ловко расфасовывал порошки, аккуратно лепил пилюли и шарики, колдовал над аптечным журналом. Постепенно Иван Шматков, фельдшер по образованию, молодой и непоседливый, постоянно тяготившийся своими обязанностями «аптекаря», был вытеснен из аптечного склада и получил возможность участвовать в работе санроты по своей специальности. А Барбицкий развернулся во всю ширь. Он то целыми днями возился с перевязочным материалом, сортировал и перебирал его, то переливал из одного пузырька в другой микстуры, то раскладывал на сетках какие-то листья растений и испуганно кричал, если кто-либо подходил к ним:
	— Что вы, что вы, осторожно... Это же у меня...
	А по вечерам, сидя в палатке, он варил какие-то снадобья из трав и философствовал:
	— Древние греки говорили: «Лучшее лекарство — в садах», — эту поговорку он повторял по-латински. — А почему? Мне думается, они имели в виду два серьезнейших обстоятельства. Во-первых, где можно найти самый чистый воздух, аромат цветов, аэроины? Вы не знаете, что такое аэроины? Это же витамины воздуха. У нас в Воронеже я у профессора Чижевского видел один очень интересный опыт. Он помещал подопытных животных — крыс, мышей, морских свинок, кроликов, собак — в атмосферу, лишенную аэроинов. И что же вы думаете? Через некоторое время животные становились вялыми, малоподвижными, сонливыми. Они отказывались от еды и погибали при явлениях общей слабости... Аэроинов больше всего в воздухе лесов и садов. Поэтому так благотворно действует на человека отдых в лесу... А во-вторых, в лесах и садах растет все, чем можно лечить человека. И не только фитонциды, о которых так много перед началом войны писал Токин... Я берусь приготовить из растений почти все лекарства. Да возьмите, к примеру, вот это паршивенькое на вид растение. Дети его называют кавунчиком. Невзрачное на вид, а я из него приготовил отхаркивающее. Им можно заменить кодеин...
	Хороши были эти вечерние беседы. Бренчал в уголочке на своей неизменной гитаре Хрипунов. Между прочим, он взял ее из Воронежа, она была с ним во всех походах и вернулась снова в родной город. Тихонько, задумчиво и грустно гудел бас нашего нового старшины Белоусова, усача и любителя старинных романсов. В такие минуты казалось, что нет никакой войны, и даже отдаленный гул артиллерии где-то в районе Николаевки и Солдатского не вносил диссонанса в наше мирное настроение. Хотелось думать не о боях, не о раненых, не о той проклятой «долине смерти», в которой немцы пристреляли каждую точку и кустик, но через которую надо было пробираться, направляясь в расположение 1-го батальона. В такие вечера говорили о своих семьях, о родном городе, в котором шли бои и в котором остались близкие и родные.
	В те летние дни под Тербунами, небольшой станцией, расположенной приблизительно на половине расстояния между Касторной и Ельцом, дни, заполненные не столько активными боевыми действиями, сколько строительством глубоко эшелонированной обороны, в нашей санчасти был открыт первый во всей 13-й армии Брянского фронта солдатский дом отдыха. Организатором его по праву считался Иван Степанович Розин.
	Обычно в полковом медпункте задерживались те легкораненые и больные, срок лечения которых не превышал 10 дней. Для их размещения на полковом медицинском пункте выделялись две или три небольшие палатки, а в котел Кокин закладывал соответствующее количество дополнительных продуктов. Естественно, во время переходов от больных и раненых такого рода санчасть стремилась освободиться — их, как правило, направляли или в медсанбат или, если позволяло состояние, в часть. Во время отдыха и формирования, а также в тот период, когда полк находился в обороне, количество легкораненых и больных значительно увеличивалось. Пожалуй, наибольшее число их было в санчасти под Тербунами. Нам уже не стало хватать палаток. И тогда Иван Степанович предложил разместить их в здании школы в Анновке — селении, удаленном от передовой линии на добрый десяток километров. Анатолий Афанасьевич осмотрел школу, и вскоре на ее территории закипела работа. Школьный сад, довольно большой по размерам, тенистый и уютный, но изрядно запущенный, был расчищен. Хрипунов и Иголкин — они и здесь показали себя мастерами высшего класса — сплели красивые оградки из ивовых прутьев у дорожек и поставили под деревьями столики и скамейки. Наш «главный специалист» по баням и дезинфекционным камерам Глеб Томашевский соорудил целый банно-прачечный комбинат. Для любителей были заготовлены не только березовые венички и квас, но и особая форма массажа, который Глеб именовал «персидским» и секретом которого владел монопольно он один. Правда, после такого «массажа» — я это испытал — любители заморской экзотики морщились и охали от боли, поминая недобрым словом ретивого массажиста, если кто-либо случайно прикасался к их спине.
	Майор Худяков, заглянувший в Анновку, долго молча ходил по саду, побывал в школе, где белели невообразимой чистотой наволочки и простыни, выпил две кружки кваса и заключил:
	— Да у вас тут, товарищи, не лазарет, а дом отдыха!
	А мы, товарищ майор, и рассчитывали сделать не лазарет, а фронтовой дом отдыха, — поспешно развил мысль командира полка Розин. — Через неделю мы будем готовы принять первых отдыхающих. Дайте указание командирам батальонов направлять к нам наиболее отличившихся в боях. Думаем, что у них не будет оснований для жалоб.
	Уже к вечеру на стене школы появилась табличка: «Солдатский дом отдыха».
	Почти в самом центре Анновки, деля ее на две части, голубело зеркало небольшого колхозного пруда. Его берега заросли ивняком и камышом. Целую неделю мы, предводительствуемые Розиным, возились здесь, расчищая берег, выволакивая ил, сооружая некое подобие купальни. И, кажется, пляж вышел удачным, здесь с удовольствием купались не только сельские ребятишки, но и отдыхающие.
	Худяков откомандировал в распоряжение санчасти опытного повара, между прочим, он вкусно готовил гречневую кашу, рассыпчатую, душистую, поджаристую, и мороженое.
	Как-то в начале августа, когда в санчасти никого, кроме дежурных, не было, к медпункту подъехала медсанбатовская «санитарка». Из нее стремительно выскочил высокий человек с ромбами в петлицах. Вслед за ним появились начсандив, ведущий хирург медсанбата и еще два каких-то незнакомых нам врача. Они направились в палатку, где в то время принимал больного Вахаб Абдусалямович. Увидев перед собой сразу такое большое количество врачей высокого ранга, он растерялся.
	— Товарищ гвардии лейтенант... — нетвердым голосом, тихо и невнятно стал рапортовать он, не зная, к кому же из вошедших обратиться.
	— Отставить! — остановил рапорт Вахаба Абдусалямовича фронтовой хирург профессор Ахутин. — Чем вы тут занимаетесь, коллега? — осмотревшись, спросил профессор у все еще взволнованного врача.
	— Больного смотрю, — еле слышно прошептал Вахаб Абдусалямович.
	На взмыленной лошади к медсанбатовской «санитарке» приближался Анатолий Афанасьевич вместе со своим неизменным «оруженосцем» Пироговым. Мы, стоявшие поодаль, видели, как Анатолий Афанасьевич красиво и несколько картинно отдал рапорт профессору Ахутину, поздоровался с ним и увлек его и сопровождающих в тенистую аллею, посыпанную желтым песком. Через несколько минут туда же поспешил Растворцев со жбаном кваса и подносом с чашечками, заполненными мороженым. Мы не знаем, о чем велась в саду беседа. Часа через полтора медсанбатовская «санитарка» уехала. На прощание Ахутин долго дружески тряс руку Анатолию Афанасьевичу и, показывая на Вахаба Абдусалямовича, смеялся:
	— Неужели в вашей санчасти все врачи такие застенчивые, как этот? От страха он даже слова не мог вымолвить... А дом отдыха у вас поистине замечательный. Ваш опыт нужно широко распространить в частях фронта. Я обязательно пришлю сюда делегатов, пусть учатся на вашем примере организации отдыха. Вот жаль только, искупаться не удалось...
	Недели через две Анатолий Афанасьевич сдал свои дела старшего врача полка Ивану Степановичу Розину. Командиром санроты назначили меня. Только теперь мы все почувствовали, кем был для нас более опытный в делах житейских и хороший врач Анатолий Афанасьевич Трущенко.
	Для меня и сейчас нет никакого сомнения в том, что славой лучшей санчасти в дивизии мы были обязаны в первую очередь нашему старшему врачу. Обаятельный и мягкий, он никогда не повышал голоса. Ироническая улыбка на умном лице, шутливое замечание, в исключительных случаях две поперечные складки у пе-реносицы действовали на подчиненных подчас сильнее, чем грозные разносы Ивана Степановича Розина. Вполне возможно, что сочетание опыта и мягкости, я бы сказал, деликатности в обращении с людьми, характерное для Анатолия Афанасьевича, с твердостью и настойчивостью Ивана Степановича и давало столь положительные результаты в работе нашей санчасти.
	Мне представляется, что во всей полноте высокая организованность в работе санитарной роты проявилась во время боев под Тербунами. Здесь развернулось, пожалуй, самое кровопролитное сражение, которое было проведено нашим полком в первые два года войны. Я могу сейчас лишь в общей форме представить ход событий, развернувшихся в начале июля на границе Орловской, Курской и Воронежской областей.
	После боев под Волчанском мы были переброшены на отдых и формирование в район Ельца и Ливен. Здесь, в Нижней Любовше, встречали Первомайский праздник и дорогих воронежских гостей с подарками. К нам приезжали воронежские артисты. Здесь же было получено пополнение — парни рождения 1924 года, преимущественно уроженцы Воронежа и Воронежской области.
	В конце июня 1942 года немцы прорвали оборону советских войск в районе Щигров и ринулись к Воронежу. Одновременно их левый фланг стал теснить наши части на север от Касторной. Тогда, в ночь с 7 на 8 июля, навстречу наступающим по направлению к Ельцу немецким дивизиям были выдвинуты гвардейцы 1-й стрелковой.
	Как всегда, с передовой группой ушел Иван Степанович Розин вместе с Лесиком, Томашевским, Ослоповым, Панфиловым. Остальная часть санроты тянулась с тылами где-то позади. Был жаркий летний день. По обеим сторонам дороги зеленела пшеница.
	— Хорош нынче будет урожай... — оценивающе прикидывал Требунский. — Не меньше чем по двадцати центнеров соберут с этих полей, ей-богу, — указывал он кнутовищем на зеленеющее поле.
	Под вечер, когда повеяло прохладой, а мы отшагали, наверное, километров тридцать, стали явственно доноситься звуки недалекого боя.
	На ночь наша санчасть остановилась в овраге, среди мелкого кустарника. Хлопотливый Кокин молчаливо засуетился возле кухни. Старшина Трубников отчитывал за какую-то провинность Семенихина. Анатолий Афанасьевич в сопровождении Пирогова, уехал искать штаб. Утомленные длительным переходом, мы улеглись спать прямо на землю, сохранившую еще дневное тепло. Перед утром санроту подняли по тревоге. Меня встретил Анатолий Афанасьевич.
	— Бери Семенихина и вот по этой дороге, — он показал на проселочную дорогу, по которой накануне вечером прошли наши стрелковые батальоны, — скачи в Киреевку. Там Розин задыхается от наплыва раненых. Солнце еще не показывалось из-за горизонта. Над землей расстилалась голубоватая дымка и непонятно было, то ли это предутренний туман, то ли дым от пожаров и взрывов. Впереди, там, куда мы направлялись, видны были опрокинутые вниз острием конусы взрывов. Тяжело клубился дым. У околицы Киреевки нашу телегу внезапно обстреляли. Снаряды падали у дороги, осколки их срезали ветви с придорожных деревьев. Отдохнувшие за ночь кони, под гиканье и свист Семенихина, вынесли нас из зоны обстрела.
	Когда сейчас меня спрашивают о моих впечатлениях о том или ином бое, я честно признаюсь:
	— У меня их нет... Единственное мое воспоминание — это напряжение и труд...
	И действительно, чем кровопролитнее бой, тем более напряженно приходится трудиться медикам. Расспрашивать, а тем более как-то наблюдать, что же происходит на поле боя, просто не хватает времени.
	Не случайно поэтому первые три дня боев под Тербунами слились для меня в один длинный день. Тем более, что днем солнце над Киреевкой едва просвечивало сквозь пелену дыма и пыли, а ночью было светло от бесчисленных осветительных ракет, разрывов снарядов и пламени пожаров. Отчетливо помню, что в конце третьих суток не хотелось ни есть, ни двигаться и только одна-единственная мысль неотступно сверлила мозг: спать, спать, спать... Откуда-то приехал Розин. На его голове под пилоткой белела повязка. Немного поспав под деревом в саду, он снова уехал.
	Такого количества раненых, как в эти три дня, никогда больше не проходило через мои руки, хотя потом пришлось работать и в механизированной бригаде, и в медсанбате...
	Наконец на четвертые сутки наступила передышка. «Тогда считать мы стали раны, товарищей считать»... Оказалось, что потери были не только в стрелковых подразделениях. Был ранен и тяжело контужен Иван Степанович Розин. Он все время находился на поле боя, перевязывал и помогал выносить и эвакуировать раненых. Даже когда при близком взрыве тяжелого снаряда его засыпало землей, он отказался поехать на полковой медпункт. Теперь он время от времени непроизвольно встряхивал головой, будто отгонял назойливую муху, и жаловался:
	— В ушах шумит... Ничего не слышу...— и допытывался придирчиво: — Как ты думаешь — это пройдет?
	Прошло. Уже через две недели исчезли глухота и шум в ушах и только непроизвольное подергивание правого века в минуту волнения свидетельствовало о бывшей контузии.
	Почти полностью вышли из строя санинструкторы и санитары-носильщики в ротах. Погиб фельдшер 1 –го батальона Мясников. Еще не так давно он показывал мне фотографию своих сыновей-близнецов и хвастался горделиво:
	— Орлы у меня растут...
	Ранен был и эвакуирован в госпиталь фельдшер 3-го батальона Варивода — балагур и весельчак-украинец.
	Пришлось срочно направить в стрелковые подразделения работников полкового медпункта — Кириленко, Панфилова, Соловьева. Но зато на поле боя помощь раненым и их эвакуация производились без замедления.
	За бои под Тербунами Иван Степанович Розин был награжден орденом Красной Звезды.
	Немцы под Тербунами были остановлены и перешли к обороне.
	В середине октября наш полк был выведен из боев. В Саратовской области, в районе Аткарска, нас ожидала новая техника. Полк был преобразован в механизированную бригаду. Нашу санчасть расформировали.
	Предстояли новые бои, новые испытания.